Ни слова о Супрун!

Он жил размеренно и сладко. От него всегда веяло улыбающейся скукой вечного повторения. Безучастный к окружающему миру, он умудрялся изо дня в день преподавать нам, студентам-медикам, безжизненный курс обязательного для всего СССР научного коммунизма. Я, воспитанный родителями в отрицании советской доктрины, с ужасом наблюдал, как моя коллега Валя Войтенко отвечает на его вопросы, цитируя классиков марксизма-ленинизма и комментарии к ним. Она заучивала всю эту словесную бурду наизусть!

Вряд ли потом, работая педиатром в сельской больнице, она сожалела об утраченных вечерах невероятной зубрежки абсолютно непонятного ей текста. А он, респектабельный и равнодушный к окружающим циник, достаточно часто опрашивал именно её, Валю, веснущатую сельскую девочку, способную извлекать из своей памяти алогичный, безжизненный текст. Он явно наслаждался своим презрением к ней и ко всем нам, вынужденным произносить вслух околонаучные глупости его непререкаемого предмета.

Он был доцентом. Он был нашей властью. Главной властью. Гораздо более важной и опасной, нежели преподаватели анатомии или клинических дисциплин. Однажды я, много читавший и обладавший обильным разговорным языком, попытался ответить на его вопрос каким-то схожим на его предмет словоблудием. Он, по-видимому, счёл это наглостью и жестко сказал: «Вы ничего не знаете. Придёте на зачёт еще раз. И учтите, я могу не поставить вам зачет». Тогда меня спасла его коллега, пожилая преподаватель, уговорившая его поставить мне «зачтено».

Позднее, спустя несколько лет, когда я уже был арестован и осужден, он был единственным преподавателем на кафедре научного коммунизма, согласившимся выступить на институтском партийном собрании с осуждением оголтелого антисоветчика, меня. Он был уверен, что его позиция и правильные слова позволят ему занять место заведующего кафедрой. Не случилось. Он достаточно быстро успокоился и продолжил жить размеренно и сладко.

Спустя десять лет я вернулся в Киев. В город моего детства и моей юности, но уже категорически враждебный мне. Однажды проходя по каким-то своим невеселым делам по улице Пушкинской (меня не прописывали, и я не мог найти хоть какую-то работу), я натолкнулся на него. Он выходил из здания, где по-прежнему находилась его кафедра. Узнав меня, он опустил глаза и убежал в соседнюю подворотню. Испугался. Меня, неприкаянного и грустного.

Тогда же кто-то из сохранивших желание общаться со мной прежних знакомых, рассказал мне о другом моём преподавателе. Сумевшем эмигрировать в США доценте-биологе. Там, в Нью-Йорке, во время визита Брежнева он, Дон Ильич Генин, участвовал в многотысячной демонстрации, нёс мой портрет с надписью на русском языке: «Свободу Семену Глузману!» Он, Дон Ильич, никогда не жил размеренно и сладко, в коммунистической партии не состоял. Прекрасно знал классическую немецкую литературу и очень любил неизвестного мне австрийского новеллиста Артура Шницлера. Незадолго до ареста, в январе или феврале 1972 года, и прочитал книгу Шницлера в университетской библиотеке. Я уже был врачом, но о Доне Ильиче и о его любимом писателе помнил.

А потом… Меня везли по киевским улицам во внутреннюю тюрьму КГБ. Был теплый день, по улицам шли люди. Обычные советские люди, всегда правильно голосующие на выборах. Я перемещался в другую жизнь. Где у меня не могло быть будущего. Я ведь не знал, что в одной из камер мне уготована встреча с великим поэтом Васылем Стусом, а в уральском лагере я найду себе друга и учителя Ивана Свитлычного.