Я выступил не только в защиту украинского народа, я выступил ради моего достоинства — российский профессор

Сейчас четвертая власть в Украине становится не только властью, но и очень ответственной силой. Поэтому на ней лежит огромная ответственность за то, как будет расти и развиваться душа украинского народа. С помощью средств массовой информации, помноженных, правда, на строение сердца русских людей, можно легко вызвать невероятно сильное чувство антагонизма, которое существует сейчас в России в отношении Украины.

Журналист должен быть крайне ответственным. Все, что он делает, действительно отзывается. Для него особо значимы евангельские слова: от слов своих или осудишься, или оправдаешься. Потому что наше слово, слово человека, публично говорящего или пишущего, многих или будит, или спасает.

Я выступил не только в защиту украинского народа, я выступил ради моего достоинства, что очень важно. И пострадал в первую очередь, возможно, потому, что не хотел, чтобы о нас — русских — судили слишком плохо.

Сейчас многие говорят о том, что Украина оказалась в геополитическом тупике, что она оказалась на разрыве между Европой и Россией.

Интересно, что даже наша официальная власть в последнее время изменила риторику. Если в момент занятия Крыма говорили о защите русских, то сейчас стали говорить в основном о защите интересов России. То есть произошло смещение с этнической в геополитическую плоскость. Причина этого ясна: очевидно, что никакого этнического конфликта между украинцами и русскими в Украине нет. Об этом же говорит триумфальное голосование на выборах президента Украины, причем речь вовсе не идет о великой славе вашего президента, речь идет о консолидации народа. Он консолидирован независимо от языка, территориальной привязанности. Именно поэтому акцент сместился с национальной в геополитическую плоскость.

Но геополитика — это вообще-то лженаука, а совсем не реальность. Наука — это повторяющийся, проверяемый фактами феномен. Геополитика появилась в конце XIX века, когда пытались полностью детерминировать всю жизнь человека, объяснить его инстинктами: экономическим (Маркс), половым (Фрейд), и политику пытались объяснить некой закономерностью местоположения той или иной страны. Но все это оказалось чепухой.

Во-первых, изменились технические средства ведения войны, возникла система массовых коммуникаций, и после 1945 года уже никто о геополитике серьезно не вспоминал.

Но вот в Восточной Европе, в России это вновь возродилось. Просто потому, что надо было восстановить идею органического противостояния России и Запада. Раньше это делали с помощью истмата. Говорили, что это пролетарские страны, страны строящегося социализма, они органически ненавидят капиталистические страны, и поэтому надо покончить с капитализмом. Теперь уже утверждать это глупо, никто этого не слушает, поэтому говорят о другом: что это вечное органическое противостояние. Именно об этом заявляет наш идеолог современной геополитики и евразийства Дугин: постоянно идет борьба за ресурсы, людей, власть над миром, и от этого никуда не деться. Но если бы это было так, то тогда оно бы существовало всегда. Тогда вечно можно было бы говорить о том, что Россия вечно противостоит окружающему миру, что, на мой взгляд, не соответствует действительности. Ведь тогда невозможно объяснить войну между болгарами и сербами, англичанами, французами и немцами — какая тут геополитика?

Главная моя тема — о противостоянии России и Запада, которое сейчас так драматически отразилось на Украине. Можно ли говорить о том, что это некая вечная геополитическая константа?

Могу назвать два момента, когда Россия противостояла всему окружающему миру. Это Ливонская война Ивана Грозного, когда он умудрился сражаться со всем миром, начиная от Ливонии, Польши и кончая крымским ханством. Второй момент — это крымская война Николая I. Тоже невероятная авантюра против всей Европы, причем, как и первый раз, по ничтожному поводу. Спор о ключах храма Воскресения Господнего в Иерусалиме был причиной того, что Николай I объявляет войну Турции, когда все страны пытались сохранить в Европе мир. Война закончилась поражением, которое повергло Россию в тяжелейшую катастрофу, как и после войны Ивана Грозного. Но Александр II и окружающие его люди согласились провести широкие полномасштабные реформы, направленные не только на модернизацию, но и на вестернизацию страны.

В обоих случаях этих войн применялись одни и те же приемы. Это страшная архаизация политической сферы, отказ от всех современных форм жизни. Скажем, при Николае I были закрыты снова границы, открытые при Александре I. Была объявлена жесточайшая цензура, довольно жестокие преследования за инакомыслие. Ссылали в армию на Кавказ, что было почти равносильно казни.

Успешная политика России оказывалась возможной только в системе европейских коалиций. Вспомним Северную войну, которая здесь хорошо известна Полтавской битвой: Россия выступает коалицией вместе с Пруссией, Данией и Польшей — против Швеции, Великобритании и Крымского ханства. Вспомним Священный союз, который создает Александр I во время заграничного похода 1813 года и в который первоначально входят Австрийская империя и Пруссия, впоследствии, после восстановления королевской власти, войдет Франция, и он был прообразом будущей европейской интеграции, потому что это был союз не против кого-то. Это был союз христианских государей всех конфессий за единство и мир в Европе. Тогда это не получилось, но сама идея союза Европы после страшной войны с Наполеоном, за мир, потому что нельзя было допустить новой войны, принесла огромный плод: сто лет, до 1914 года, Европа прожила без большой войны.

Александр III неосторожно сказал, что у России есть только два надежных союзника — это ее армия и флот. Но он пошел на союз с республиканской Францией и заложил начало Антанты. Потому что понимал, что без этого мир и безопасность России невозможны.

Для России это было важно еще и потому, что это стало культурным единением, а не только политическим. Она страшно отстала за период культурной изоляции, который начался после провозглашения автокефалии русской церкви в середине XV века и продолжился до середины XVI. Преодоление этой страшной отсталости всегда связывалось мыслящими политиками с соединением с Европой.

В XVII веке это было соединение с Украиной и Польшей, и апогея эта политика достигла при детях царя Алексея Михалыча — Федоре Алексеевиче и Софье Алексеевне. Потом это была политика соединения с германоязычными народами. Это политика Петра и после Петра. Потом, начиная с Елизаветы Петровны, это политика сближения с Францией и с романоязычными народами, и, наконец, Александр I — сближение со всей Европой. Это привело к тому, что в России сформировался в конечном счете культурный, европейски образованный круг, назовем это ведущий слой, совершенно европейский по образованию, культуре, языку.

Понятно, что это и Пушкин, и Гоголь, да и, собственно, ваш великий философ — мне очень приятно видеть на самой большой купюре украинских денег портрет философа Сковороды. Мало стран, в которых философ на первом месте — это много говорит о вашей стране.

Постепенно расширялся этот европейский культурный слой. Если в начале XIX века европейцами были, предположим, в Российской империи 1,5% населения, то к 1917 году это было 15–18%, это был большой слой разночинцев, людей, которые вышли из крестьян, мещан, но получили высшее образование благодаря реформам Александра II. Интеграция с Европой происходила и в экономической, и в промышленной сфере, банковской, инженерной, в первую очередь — образовательной сфере. Давайте представим на минуту: если бы Россия отгородилась от университетов и технологий Европы и стала бы сотрудничать в XIX веке только с Китаем, Персией и Османской империей — какой бы была сейчас Россия и Украина как тогда ее часть? Но выбор был совершенно иной, и он оказался верным.

Проблема в том, что вестернизация России, выбранная Петром и Екатериной, была неверна не в смысле направления, а в смысле внутреннего ресурса. Для того чтобы сделать из России мощную империю, надо было ее, как сказал Пушкин, вздернуть на дыбы. Это значит — выдавить из народа все соки. А все соки выдавливают только при рабстве. При Петре крестьянин всецело становится собственностью царя, а при Екатерине II — частной собственностью помещика. И именно Екатерина «славна» тем, что она распространила крепостную зависимость и на Украину. Как известно, украинское крестьянство добилось освобождения от крепостной зависимости от старой польско-украинской шляхты во время того самого восстания середины XVII века, которое так любят вспоминать в России, потому что оно ознаменовалось, в частности, Переяславской радой. А через 120 лет украинцы были вновь прикреплены к земле.

Именно крепостное право было внутренней бомбой, потому что это люди, не имевшие собственности, люди, которым специально не давали образования ради того, чтобы ими лучше владеть и управлять. Грамотность в России и Украине упала в XIX веке по сравнению с XV–XVI.

Все это привело к тому, что в России в начале XX века рос этот вестернизированный круг людей, эти 15–18%, а с другой стороны — огромное архаическое поле практически необразованных людей, которые не привыкли жить ответственной жизнью, которой жили люди Европы. Они не понимали, что это такое, они хотели жить по старине.

1917 год знаменовался тем, что большевики, сами выходцы из этого образованного культурного слоя, этих 15–18%, решили захватить власть, поставив на эту еще необразованную массу. Причем понимая, что очень быстро идет процесс модернизации, и Ленин писал, что через 10 лет у нас уже ничего не получится. Интересно, что то же самое говорил Столыпин, только с обратным знаком — если в России пройдет 20 лет без войны, революции уже не будет.

И они гениально воспользовались этой архаичной массой, предложив ей соблазнительные, но совершенно не реализуемые в принципе лозунги. Умный, даже мало-мальски образованный человек это бы понял. Но русское общество этого не поняло — не только потому, что было необразованно, но и потому, что произошло глубокое отчуждение русского общества от церкви. Потому что церковь всецело поддержала крепостное право. Нет ни одного выступления епископа против крепостного права. Активно верующие люди уходили из православной церкви в секты, потому что там они находили ответы на свои нравственные вопросы. Соответственно, большевики апеллировали к нерелигиозному народу — формально православному, но фактически нерелигиозному. Поэтому они нашли отзыв: грабь награбленное, отбирайте у помещиков землю. Где-то в Калмыкии не получилось, за что калмыков так возненавидел Ленин, и в итоге калмыки перешли на сторону Гитлера. Потому что калмыки, буддисты, сказали: как же можно брать собственность других людей? А русские пошли. Потому что идея собственности, десятой заповеди, была чужда нерелигиозному сознанию.

Ленин стремился поднять архаичный слой населения для того, чтобы захватить власть и использовать Россию как трамплин к мировой революции. Но тут залегла проблема. Во-первых, гражданская война во всех ее проявлениях. Это была борьба этих 15–18% сознательных людей за европейское будущее России, Украины, национальное будущее, если мы будем говорить, предположим, о Петлюре.

Но большинство победило. Потом это большинство очень быстро сожрало круг революционеров из образованного революционного сословия. И после этого Советский Союз стал стремиться на весь мир распространить эту идею всемирной пролетарской революции. Это была именно пролетарская революция, то есть власть низов общества — без культурной основы, моральных устоев. И впервые в истории Европы возникло общество, совершенно культурно чуждое Европе. Однако в этом проекте была заложена внутренняя несостоятельность. Уничтожение собственной культурной элиты, без которой нельзя развивать страну. Те, кто остались в России, оказались в оппозиции режиму, как Пастернак, Ахматова, Королев. А страна не может жить изолированно от мира. И поэтому Советский Союз оказался в состоянии растущей стагнации.

У большевиков не было ценностей, были только их интересы — власти, богатства, наслаждения. Если бы их ценностью был человек, разве Сталин пошел бы на Голодомор?

В самый трагичный момент, когда в результате своей провальной политики Советский Союз оказался в полной изоляции, западные демократы смотрели на него с ужасом. Гитлеровская Германия, Италия создали против него антикоминтерновский пакт. Сталин чувствовал, что один, а начинается война. Пакт Молотова-Риббентропа 1939 года, как бы мы его ни оценивали с точки зрения морали, — это тоже вхождение в международную коалицию. Сталин вместе в Германией и Италией делит мир. В 1941 году Гитлер нападает на Сталина, и тогда он переходит в другую коалицию — антигитлеровскую, и в результате она побеждает. Но после победы очень быстро стали отказываться от дальнейшего сотрудничества с союзниками. Потому что оно еще во время войны привело к невероятной конвергенции: очень многие из тех, кто познакомился с жизнью западных людей, особенно те, кто сражались вместе, сотрудничали с англичанами, американцами, французами, даже те, кто были забраны гитлеровцами и увезены на работы в Германию, — увидели другую жизнь. И они были очень опасны для Сталина.

Поэтому он вновь выстраивает железный занавес, отсекая Советский Союз и его новых сателлитов. Будучи совершенно безнравственной, советская власть построила послевоенный мир на принципе личного интереса, а не на принципе интереса всеобщего. После окончания Второй мировой войны на Западе, я имею в виду к Западу от Германии, и в Западной Германии, Италии, не был изменен ни один километр государственной границы. Ни в Англии, ни во Франции, ни в Бельгии не отобрали у Германии и Италии ее земель, только колонии Италии взяли под международную опеку в ООН. А на Востоке совсем другое — полный перекрой границ, перемещение огромных человеческих масс. Насильственное, часто жестоко насильственное, плюс репарация, вывоз культурных ценностей. То есть совершенно другая логика.

Это привело к двум разным политическим мирам. После войны на Западе стал строиться совершенно новый европейский мир. Это был не мир коалиций, одни против других, а единой Европы и единого Запада, включенного в НАТО. И победители, и побежденные включаются во все структуры Европы и западного мира на равных. Тем, кому хуже, больше помогают.

Постепенно в Европе образовалась атмосфера взаимного доверия. И война между Германией и Францией, которая в 30-е годы казалась неизбежной, уже в 60–70-е представлялась немыслимой. Силком в Европу никого не тянули, было условие: принятие демократических ценностей. Португалию приняли только после падения режима Франко, Грецию — после падения режима черных полковников.

Поэтому Германия не могла не пройти денацификацию. Это не была прихоть союзников, без тотальной, глубокой денацификации, когда школьников и студентов возят показать, что такое Дахау, Освенцим, Майданек, когда невозможно себе помыслить, чтобы нормальный человек сказал, что Гитлер мой любимый герой, и тем более, чтобы его статуя стояла в немецком или австрийском городе.

На Востоке было совершенно иное. Это был союз поневоле. Во-первых, он принес много слез — эти перемещения лиц, насилие, жестокость, которые были всюду, и над бывшими военнопленными, и над бывшими коллаборационистами из той же власовской армии. Никакого прощения, месть до последнего.

У большевиков не было равных союзников. Могли быть или враги, или вассалы. Вассалами были Венгрия, Чехия, Польша, а когда какая-то коммунистическая страна становилась достаточно сильной, как Югославия, Китай — она сразу считалась врагом, лютейшим западным врагом.

И вот тогда Советский Союз действительно был во вражде со всем миром, включая Китай и даже Югославию, он замкнулся в холодной войне против всего мира. И все это рухнуло по тем же причинам, о которых я говорил: Советский Союз бесконечно отстал экономически, дошел до того, что должен был покупать продукты питания во всем мире за нефть и золото.

В конце 70-х годов, осознавая, что все идет к концу, Андропов попытался сохранить систему. Он понимал, что надо чем-то подменить коммунистическую идеологию, и в КГБ разрабатывается идея русской националистической идеологии как альтернативы коммунизма. Это привело к удлинению агонии, к большим трагедиям. Андропов умер, очень мало побыв генеральным секретарем ЦК КПСС, а весной 1985 года приходит к власти Горбачев. Он был гениальным политиком, хотя тоже советский человек, не очень образованный. Он увидел путь спасения не в игре с идеологией, а в интеграции в мир, и дал Советскому Союзу стать частью Европы. Но Европа это оценила, а здесь его считают предателем за развал СССР.

Внутреннее перерождение — это долгий, трудный процесс. Процесс, в котором возможен рецидив, и постепенно этот рецидив произошел и в России, и в Украине: и у нас создались внешне, по одежке, демократические европейскообразные государства, а по сути восстановилось советское сообщество. Без внутренней свободы, циничное, корыстное, олигархические формы капитала, невероятная коррупция, презрение к реальным правам человека, человеческому достоинству.

И государства, которые жили так, все тянулись друг к другу и к таким же странам — Ирану, Китаю. Но в этой ситуации все же была одна новая тенденция. Хотя бы формально бывшие страны СССР открылись миру, Европе, все это привело к тому, что за эти 20 лет создалось новое общество, новый класс. Это молодежь. Произошло столкновение этого нового культурного слоя, 20–30–40-летних, которые стремятся жить иначе, и старого слоя. Это самое главное противостояние сегодняшнего дня. Нигде этот новый тренд не проявился так остро, как в вашей революции 2013–2014 годов.

То, что сейчас происходит на юго-восточной границе Украины, это борьба не русского и украинского начал. Это даже не борьба Российской Федерации и Украинской Республики. Это борьба советского и не советского.

Борьба идет не потому, что одни демоны, а другие ангелы. Нет, такие же люди, часто из одних и тех же семей. И речь идет в первую очередь не о борьбе с помощью оружия, а о борьбе с помощью слова. Потому что от плохого к хорошему рано или поздно перейдет любой человек. Надо только найти правильные слова, правильный язык — и на Донбассе, и в Крыму, и в России, и в Армении, и повсюду. Тогда пример Украины будет исключительно полезным, важным, значимым для всех нас.

По материалам лекции российского историка, религиоведа и политолога, доктора исторических наук, профессора Московского государственного института международных отношений Андрея Зубова.